Личность Сенеки

В истории встречается мало лиц, суждения о личности которых были бы так разноречивы, как о философе Луции Аннее Сенеке (4 до Р. Х. – 65 по Р. Х.), сыне ритора, носившего то же имя. Некоторые ученые прославляли Сенеку, как мудрейшего и добродетельнейшего человека во всем древнем Риме; христианские писатели выказывали величайшее уважение к нему, почерпали из его сочинений назидания себе; возникла даже легенда, что он был знаком с апостолом Павлом , что он был христианин. Другие ученые называли Луция Аннея Сенеку лицемером, шарлатаном, который, проповедуя в своих сочинениях добродетель, превознося нравственные блага, рассуждая о ничтожности материальных благ, на самом деле был ростовщик и притеснитель, всяческими средствами увеличивавший свое богатство, льстивший сильным людям, угождавший господствующим порокам. Говорили даже, что он внушил своему воспитаннику Нерону те правила, которые сделали впоследствии этого злодея омерзением рода человеческого. Все согласны только в том, что Сенека был знаменитейшим человеком своего времени, имел громадное влияние на римскую литературу , на умственную жизнь современников и потомков. По воззрению древнего мира, человек был прежде всего гражданин, понятия о нравственности были совершенно подчинены интересам государства и народа. Луций Анней Сенека стал на более высокую, чисто человеческую точку зрения, учил нравственности, общей для всех людей, говорил испорченному обществу падающего государства об идеальном порядке жизни, о божественном промысле. В этом смысле правы те, которые называют Сенеку предвестником христианских понятий. Форма произведений у него – дело второстепенное, сравнительно с содержанием. Прежние писатели стремились произвести в читателе гармоническое настроение души художественными и эстетическими средствами, действовали на сердце через эстетическое чувство. Сенека в своих произведениях держится правила говорить прямо сердцу читателя, дорожит только содержанием своих слов, а не формою их изложения. Нельзя сказать, что его язык не красноречив, слог его не энергичен. Напротив, он пишет сильным языком, и слог его часто блестит эффектными выражениями, смелыми антитезами. Но у него нет плавного, гармонического построения периодов; тон его всегда одинаков; повсюду у него риторические прикрасы; ход мыслей неровен, часто капризен; свет и тени производятся у него только искусственными антитезами. В его слоге отражается тревожность и шаткость его характера. Луций Анней Сенека был личностью очень даровитой, имевшей живое, богатое воображение, сильный ум, обширные знания. Но у него не было такой твердости характера, чтобы среди безнравственной обстановки стойко держаться правды и добра, не было силы противиться искушениям, оставаться верным своему убеждению. В религии и в науке Сенека отдавал предпочтение стоической философии , но впадал в бесхарактерный эклектизм , не чуждался даже эпикурейства . Так и в жизни, любя добродетель, он был уступчив к пороку; зная, в чем состоит истинное благо, он отдавался чувственности, раболепствовал перед владычествующим развратом, льстил сильным интриганам; желал хорошего, но был слаб, и при всем своем уме был мелочно честолюбив. Нравственное учение Сенеки не основывается на коренных истинах, оно состоит из множества казуистических правил относительно частных случаев, с указанием на добровольную смерть, как на последнее убежище от несчастий. В слоге его сочинений отражается шаткость его характера.

Луций Анней Сенека. Античный бюст

«Луций Анней Сенека был личностью необыкновенного ума, – говорит исследователь Бернгарди, – у него являлось множество новых мыслей, он превосходно умел действовать на душу, очаровывать разнообразием идей, быстро идущих одна за другой, пафосом своей неистощимой декламации. Трудно дойти до справедливого суждения об этом человеке, в котором великий талант соединялся с бездушным тщеславием, испанская пылкость соединялась с холодной риторикой. Мудрено разобрать, сколько в нём было притворства, сколько – энтузиазма. Прекрасные, часто возвышенные мысли его были бы еще привлекательнее, если бы можно было думать, что они высказываются искренно, по твердому убеждению. Но Сенека был верным представителем своего времени, исполненного противоречий».

«Кто красноречивее его прославлял добродетель, – говорит Герлах, – кто беспощаднее бичевал порок? А между тем он поддавался житейским обольщениям. Сенека глубоко понимал и превосходно описывал благородную свободу мудреца, а между тем заискивал милостей Нерона и служил ему советником даже в преступлениях. Он раскрывал сокровеннейшие тайны человеческого сердца; для него оставалось тайной только его собственное сердце, в котором перепутывались непримиримые желания. Он, как пророк, предвидел будущее развитие человеческих понятий, но настоящее держало его в оковах. Возвышенные мысли наполняли его душу и возносили ее в лучший мир, и вслед за этими мыслями мы находим у Аннея Сенеки рассуждения совершенно житейского, даже чувственного направления. Он понимал истину, но у него не было силы воли. Он обогатил свой ум знаниями, но душа его не была просветлена любовью к добру. Сенека чувствовал позорность настоящего, но не мог возвыситься над нею. Преданность высокому нравственному идеалу на словах – недостаточное вознаграждение за скудость врожденного, душевного благородства, проявляющегося в его личности и жизни».

Краткая биография Сенеки

Сенека в молодости переселился в Рим, занимался там изучением риторики и философии, потом посвятил себя государственной службе. Он достиг сана квестора, но его карьера была прервана ссылкой на Корсику, продолжавшейся восемь лет. Сенека был сослан в первый год правления императора Клавдия . Причиной тому было, как говорят, участие в распутстве Юлии, дочери Германика (сестры Калигулы). Агриппина , сделавшись императрицей, возвратила его в Рим, назначила воспитателем своего сына Нерона; дала ему претуру, потом консульство (в 58 году). Он платил ей за милости лестью. Сенека старался смягчить буйство и жестокость своего воспитанника, но что его заботы остались напрасны, потому что Нерон был уже испорчен, когда его поручили ему. Луций Анней Сенека умел соединить жизнь при развратном дворе со своими добродетельными убеждениями, и если справедливо известие, передаваемое историком Дионом , то он увеличивал ростовщичеством богатство, даваемое ему милостями императора. У него были великолепные сады и виллы, он вел роскошную жизнь римских вельмож. Сенека считал императорскую власть необходимостью; говорил, что император – душа государства, что подданные должны любить государя и быть послушны; но старался удерживать императора от свирепостей. Заговор Пизона дал Нерону желанный повод избавиться от скучного моралиста. Сенеку обвинили в причастности к этому злоумышлению. По приказу императора он перерезал себе артерии и ускорил смерть , задушившись парами горячей ванны. Жена Сенеки Паулина хотела последовать его примеру, перерезала себе артерии, но была спасена от смерти: кровь успели остановить, и она прожила еще несколько лет. Её лицо навсегда осталось чрезвычайно бледным от потери крови.

Смерть Сенеки. Художник Ж. Л. Давид, 1773

Сенека имел большие достоинства, говорит Квинтилиан : быстрый и сильный ум, большое трудолюбие, обширные знания (впрочем те помощники, которым он поручал подыскивать справки, вводили его иногда в обман). Его литературная деятельность была очень разносторонняя, он писал речи, стихи, разговоры, послания. В философии недоставало ему основательности, но в своих произведениях он мастерски нападал на пороки, у него было много превосходных мыслей и хороших характеристик, только слог у него был плох и действовал тем вреднее, что дурные качества его привлекательны.

Сенека «Нравственные письма к Луцилию»

До нас дошло много произведений Сенеки. (См. также статьи Сенека – краткое содержание произведений , Трагедии Сенеки , Сенека «Эдип» – краткое содержание , Сенека «Медея» – краткое содержание).

Сборник «Нравственных писем» (Epistolae morales) Сенеки к Луцилию, представляет антологию нравственной философии; изложение не имеет строгой систематичности. Оно богато тонкими замечаниями о лицах и фактах. До нас дошло 124 письма; они были написаны в 62 – 65 годах. В конце сборника Сенека говорит, что хотел объяснить своему молодому другу превосходство человека над другими существами: «Оно состоит в свободном, чистом духе, стремящемся к богу, возвышающемся над всем земным, находящем все блага в самом себе. Итак, что же такое составляет твое достоинство? Разум. Развивай его, насколько можешь». Сборник был обнародован, вероятно, после смерти Сенеки. Это произведение наполнено возвышенными афоризмами и рассуждениями о них, похожими иногда на проповеди. Сенека постоянно доказывает в «Нравственных письмах» превосходство добродетели, чистой совести, благочестивой жизни над богатством и земными наслаждениями, говорит, что истинное счастье состоит в мудрости, в отречении от эгоизма, в любви к богу и добрым людям.

Философские трактаты Сенеки

К «Нравственным письмам» примыкает ряд философских и нравственных рассуждений Сенеки о разных вопросах морали. Неоконченный трактат «О милосердии» (De clementia), посвященный Нерону и написанный в 56 году, объясняет, как хорошо милосердие в государе и чем оно должно выражаться у него. Трактат «О гневе» показывает дурные последствия этой страсти. В трактате «О добрых делах» с утомительной основательностью перечисляются и разъясняются разные виды хороших поступков. Гораздо занимательнее небольшие рассуждения Луция Аннея Сенеки о некоторых основных мыслях стоической морали, как, например, рассуждение «О промысле», доказывающее благоустройством вселенной необходимость признавать божественный промысел и объясняющее, что истинный мудрец может подвергаться бедствиям, но никогда не подвергается несчастию, потому что он выше всех случайностей жизни, и самоубийство, дозволительное по учению стоиков, всегда дает ему возможность избавиться от несчастия. Занимательны также трактаты Сенеки «О душевном спокойствии», «О постоянстве», «О краткости жизни», «О счастливой жизни». Рассуждение «О душевном спокойствии», посвященное другу Сенеки, Аннею Серену, было написано в 49 году. В трактате «О счастливой жизни» Сенека доказывает, что счастье невозможно без добродетели, как будто в оправдание себе, прибавляет, что есть и другие блага, как, например, здоровье и обеспеченное состояние, которые, если не составляют необходимости, то полезны для счастья, что не должно презирать богатства, не следует только давать ему владычества над душой. К этой же группе философских трактатов Сенеки принадлежит отрывок «О музе мудреца».

К лучшим произведениям Сенеки принадлежат два философских письма «В утешение» (De consulatione) его матери Гельвии и Марции, дочери историка Кремуция Корда. Совершенно иной характер имеет письмо «В утешение» отпущеннику и любимцу императора Клавдия.

В письме к Гельвии, написанном во время ссылки в 42 году, Сенека утешает и успокаивает мать, огорченную этим бедствием его. Доводы, приводимые Сенекой этом трактате, не имеют ничего нового, но они изложены хорошо, содержат в себе много прекрасных мыслей о душевном спокойствии, какое дают человеку чистая совесть, умственные занятия, благородные стремления, о равнодушии, с каким философ переносит все житейские неприятности; потому это письмо всегда действовало на опечаленных людей успокоительно и ободрительно. Но отвратительное действие производит письмо, в котором Сенеки утешает Полибия, могущественного отпущенника, опечаленного смертью брата. Оно написано также во время ссылки (в 43 году) и дошло до нас и испорченном виде. Придворная риторика, бесхарактерная лесть пошлому фавориту императора Клавдия и самому Клавдию проявляется тут так утрированно, что почитатели Сенеки называли это письмо подложным; вероятно, оно не предназначалось дли обнародования. Раболепно унижаясь перед императором, отправившим его и ссылку, и перед Полибием, Сенека бесчестит философию и дает прискорбное доказательство, что его благородные тирады не исходили от сердца, а были только продуктами сообразительности и таланта.

Бюст Сенеки. Скульптор М. Сольдани Бенци, рубеж XVII-XVIII вв.

Несравненно лучше философское письмо к Марции, написанное, вероятно, незадолго перед ссылкой (в 41 году). Оно богато мыслями, изложенными живо. Дочь твердого стоика и республиканца, добродетельно лишившего себя жизни, испытала столько горя, что Сенека находил нужным говорить с ней энергичным тоном. Он рассуждает больше всего о том, что судьба часто поражает тяжёлыми ударами наилучших людей, что земное счастье никогда не бывает полным, что ранняя смерть во время владычества пороков – возвращение в лучший мир, что она отрадна, что она в такие времена – единственное верное спасение от гонений и страданий.

Сенеке приписывается остроумная, очень едкая сатира, изображающая умершего императора Клавдия в самом презренном виде и написанная отчасти прозой, отчасти стихами. Она называется Apokolokyntosis («отыквление», «превращение в тыкву» – слово составленное по образцу слова apotheosis, «обожествление», которого удостаивались другие умершие императоры). Она рассказывает, что Клавдий «человек, созданный богами в гневе их», является в царство умерших и, по предложению Августа , изгоняется из общества небожителей, отводится в ту область подземного мира, где находятся осужденные злодеи; там убитые им друзья, жена и прислужники встречают его ругательствами. По их жалобе, судья умерших осуждает его, любившего игру в кости («вечно играть неудачно в кости»). Наконец Калигула требует, чтобы ему отдали Клавдия как его раба и передает его своему отпущеннику Менандру служить собакой.

Естественнонаучные произведения Сенеки

Одно из важнейших произведений Сенеки – «Исследования по естествознанию» – трактат, состоявший из семи книг (Quaestionum Naturalium libri VII). Сенека посвятил это сочинение Луцилию, которому адресовал свои «Нравственные письма». Оно – важнейший труд римской литературы по физике и служило главным руководством к её изучению в средние века . Изложение сведений по естествознанию становится для Сенеки средством доказать истину религиозных и нравственных убеждений, которых он держится. Потому его изложение постоянно сопровождается нравственными заметками. Он делает обзор небесных явлений, в особенности электрических, говорит о кометах, воде, воздухе, землетрясении. Изложение у него живое, но нет спокойствия, нужного для натуралиста, слог имеет риторический характер, всё рассматривается с телеологической точки зрения, и часто Сенека делает порицания людям за то, что они не понимают целей промысла и действуют наперекор им. В конце произведения он жалуется на равнодушие своих современников к естествознанию и философии. Имена философов, говорит он, менее известны, чем имена пантомимов.

Подложные письма Сенеки к апостолу Павлу

Есть сборник писем Луция Аннея Сенеки к апостолу Павлу (восемь писем) и Павла к Сенеке (шесть писем). Эти письма подложные, но сам подлог свидетельствует о сильном впечатлении, производимом сочинениями Сенеки на христиан, У него есть много мыслей, сходных с учением апостола Павла, потому даже в сравнительно недавнее время делались попытки доказать знакомство Павла с сочинениями Сенеки или наоборот заимствование мыслей Павла Сенекой. Эти попытки совершенно ошибочны.

(1) Со мною беседовал твой друг, юноша с хорошими задатками; какова его душа, каков ум, каковы успехи - все стало мне ясно, чуть он заговорил. Каким он показал себя с первой пробы, таким и останется: ведь он говорил без подготовки, застигнутый врасплох. И даже собравшись с мыслями, он едва мог преодолеть застенчивость (а это хороший признак в молодом человеке), - до того он залился краской". Я подозреваю, что это останется при нем и тогда, когда он, окрепнув и избавившись от всех пороков, достигнет мудрости. Никакая мудрость не устраняет природных изъянов тела или души2: что заложено в нас рождением, то можно смягчить, но не победить искусством. (2) Некоторых, даже очень стойких людей при виде толпы народа бросает в пот, как будто они устали или страдают от зноя: у некоторых, когда им предстоит выступать с речью, дрожат колени, у других стучат зубы, заплетается язык, губы слипаются. Тут не поможет ни выучка, ни привычка, тут природа являет свою силу, через этот изъян напоминая о себе самым здоровым и крепким.(3) К числу таких изъянов, я знаю, принадлежит и краска, вдруг заливающая лицо даже самым степенным людям. Чаще всего это бывает у юношей, - у них и жар сильнее, и кожа на лице тоньше; но не избавлены от такого изъяна и пожилые, и старые. Некоторых больше всего и надо опасаться, когда они покраснеют: тут-то их и покидает всякий стыд.(4) Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала кровь. Никто так легко не менялся в лице, как Помпеи, который непременно краснел на людях, особенно во время сходок. Я помню, как Фабиан3, когда его привели в сенат свидетелем, покраснел, и этот румянец стыда чудо как его красил. (5) Причина этому - не слабость духа, а новизна, которая хоть и не пугает, но волнует неопытных и к тому же легко краснеющих из-за природной предрасположенности тела. Ведь если у одних кровь спокойная, то у других она горячая и подвижная и тотчас бросается в лицо. (6) От этого, повторяю, не избавит никакая мудрость: иначе, если б она могла искоренять любые изъяны, ей была бы подвластна сама природа. Что заложено в нас рожденьем и строением тела, останется, как бы долго и упорно ни совершенствовался наш дух. И помешать этим вещам так же невозможно, как и вызвать их насильно. (7) Актеры на подмостках, когда подражают страстям, когда хотят изобразить страх или трепет либо представить грусть, подражают лишь некоторым признакам смущения: опускают голову, говорят тихим голосом, смотрят в землю с понурым видом, а вот покраснеть не могут, потому что румянец нельзя ни подавить, ни заставить появиться. Тут мудрость ничего не сулит, ничем не поможет: такие вещи никому не подвластны - без приказа приходят, без приказа исчезают.(8) Но письмо это уже просит завершения. Получи от меня нечто полезное и целительное и навсегда сохрани в душе: "Следует выбрать кого-нибудь из людей добра4 и всегда иметь его перед глазами, - чтобы жить так, словно он смотрит на нас, и так поступать, словно он видит нас". (9) Этому, мой Луцилий, учит Эпикур. Он дал нам охранителя и провожатого - и правильно сделал. Многих грехов удалось бы избегнуть, будь при нас, готовых согрешить, свидетель. Пусть душа найдет кого-нибудь, к кому бы она испытывала почтение, чей пример помогал бы ей очищать самые глубокие тайники. Счастлив тот, кто, присутствуя лишь в мыслях другого, исправит его! Счастлив и тот, кто может так чтить другого, что даже память о нем служит образцом для совершенствования! Кто может так чтить другого, тот сам вскоре внушит почтение. (10) Выбери же себе Катона, а если он покажется тебе слишком суровым, выбери мужа не столь непреклонного - Лелия. Выбери того, чья жизнь и речь, и даже лицо, в котором отражается душа, тебе приятны; и пусть он всегда будет у тебя перед глазами, либо как хранитель, либо как при мер. Нам нужен, я повторяю, кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь только по линейке. Будь здоров.

Введение 3
Сенека А.Л. Нравственные письма к Луцилию 5
Заключение 13
Список литературы 14
Словарь 16
Схема: концепция Сенеки

Введение

Луций Анней Сенека родился в Испании, в Кордубе, на рубеже двух исторических эпох. Он имел огромный успех в политической карьере в Риме. Осужденный Нероном к смерти, он покончил жизнь самоубийством в 65 г. н.э., приняв смерть с твердостью и силой духа, достойной стоика. До нас дошли многочисленные его сочинения, среди коих работы под названием "Диалоги", "Нравственные письма к Луцилию" (124 письма в 20 книгах), трагедии, где воплощена его этика: "Медея", "Федра", "Эдип", "Агамемнон" "Неистовый Геркулес", "Фиест".
Сенека нередко выглядит приверженцем пантеистической догмы Стои:Бог имманентен миру как Провидение, Он - внутренний Разум, формирующий материю, Он - Природа, Он - Судьба. Где Сенека действительно оригинален, так в ощущении божественного с акцентом на это спиритуальное, и даже - личностное. Аналогичная ситуация - в психологии. Сенека подчеркивает дуализм души и тела с акцентами, близкими к платоновскому "Федону". Тело тяготит, оно - тюрьма, цепи, сковывающие душу. Душа как истинно человеческое должна освободиться от тела, чтобы очиститься. Очевидно, это не увязывается с представлением стоиков, что душа - это тело, пневматическая субстанция, тонкое дыхание. Правду говоря, интуитивным образом, Сенеку влечет за пределы стоического материализма, однако, не умея найти новое онтологическое основание, он оставляет свои догадки зависшими и воздухе.
На основе психологического анализа, где Сенека и вправду мастер, он открывает понятие "совести" (conscientia) как духовной силы и морального фундамента человека, помещая его на первое место с решительностью, до него невиданной, ни в греческой, ни в римской философии. Совесть - это осмысление добра и зла, интуиция первоначальная и незаместимая.
От совести никто не может убежать, ибо человек - существо, неспособное скрыться в самом себе, не умещающееся в себе. Преступник может уйти от преследования закона, но уйти от неумолимого судьи-ведуна, укусов совести - невозможно.
Стоики традиционно придерживались факта, что моральное действие определяется "расположением души", а это последнее трактовалось в духе интеллектуализма всей греческой этики, как то, что рождается в познании, и высоких ступеней которого достигает лишь мудрец. Сенека идет дальше и говорит о волении, voluntas, причем, впервые в истории классики, о волении, отличном от познавательной, самостоятельной способности души. Это открытие Сенеки не обошлось без помощи латинского языка: в самом деле, в греческом языке нет термина, соотносимого адекватным образом с латинским "волюнтас" (воля). Как бы то ни было, но Сенека не сумел теоретически обосновать это открытие.
Другой момент отличает Сенеку от античных стоиков: акцент на понятиях греха и вины, которые лишают чистоты человеческий образ. Человек греховен потому, что иным он не может быть. Такое утверждение Сенеки решительно антитетично древним стоикам, которые догматическим образом предписывали мудрецу совершенствование. Но, ежели кто-то безгрешен, - говорит Сенека, - он не человек; и мудрец, оставаясь человеком, грешен.
Сенека, возможно более других стоиков, решительный противник института рабства и социальных различий. Истинная ценность и истинное благородство зависят не от рождения, но от добродетели, а добродетель доступна всем: она требует человека "в голом виде".
Благородное происхождение и социальное рабство - игра случая, все и каждый могут найти среди своих предков и рабов, и господ; но, по последнему счету, все люди равны. Единственно оправданный смысл благородства состоит в истинной духовности, которая завоевывается, но не наследуется, в неустанных усилиях по самоопределению. Вот норма поведения, которую Сенека считает приемлемой: "Обращайся с подчиненными так, как хотелось бы тебе, чтобы поступали с тобой те, которые выше и сильнее тебя". Ясно, что эта максима звучит по-евангельски.
Что же касается отношений между людьми вообще, Сенека видит для них подлинный фундамент - братство и любовь. "Природа производит нас всех братьями, сделанными из одних и тех же элементов, назначенными к одним и тем же целям. Она вкладывает в нас чувство любви, делая нас общительными, дает жизни закон равенства и справедливости, и согласно ее идеальным законам, нет ничего более низменного, чем обидеть, лучше уж быть обиженным. Она заставляет нас быть готовыми оказывать помощь и делать добро. Сохраним же в сердцах и на устах слова: "Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Будем же всегда помнить, что мы рождены для общества, а наше общество - это что каменный свод, который только потому не падает, что камни, опираясь один на другой, поддерживают друг друга, а они в свою очередь, крепко держат свод".

Сенека А.Л. Нравственные письма к Луцилию

Как известно, переписка Сенеки с Луцилием началась с 60 года и длилась до конца жизни философа (65 г.). Сперва переписка была оживленной, и, пока Сенека изучал Эпикура, он успел написать своему другу и ученику около тридцати писем. Эти первые письма короче последующих; каждое из них заключается афоризмом, вычитанным у какого-либо из философов-эпикурейцев, но по духу достойным назваться общефилософским. Эти афоризмы Сенека называет "ежедневными подарками" Луцилию и шутит, говоря, что он избаловал своего корреспондента, так что к нему нельзя являться иначе, как с подарком. Последующие письма длиннее, отвлеченнее и носят характер небольших философских этюдов. В самых последних письмах начинают слышаться разочарование, усталость и пессимизм, доходящие в сто третьем и сто пятом письмах (всего их было 124) до столь резких тонов мизантропии, что им мог бы позавидовать сам Шопенгауэр.
Что касается содержания произведения, то это целый курс нравственной философии. Особенно подробно разработаны те ее вопросы, которые считаются наиболее важными у стоиков. Так, в письмах много говорится о бедности, о свободе воли, о борьбе с превратностями судьбы, о бессмертии души, о дружбе, но всего подробнее и всего больше говорится о смерти, о том, как следует встречать собственную смерть и как относиться к смерти близких людей.
Эти страницы писем к Луцилию тем более драгоценны, что впоследствии философ собственною смертью доказал, что его проповедь была не пустыми словами, но искренним убеждением сердца, сознательно проведенным в жизнь. Сенека является настоящим учителем смерти.
В смерти нет страдания, - учит философ. "Причина страха смерти кроется не в самой смерти, но в умирающем. В смерти нет более тягостного, чем после смерти. Но ведь так же безумно бояться того, чего не испытаешь, как и того, чего не почувствуешь. А разве можно чувствовать то, через что совсем перестанешь чувствовать?" (письмо 30). "Приходит смерть: ее можно бы бояться, если бы она осталась с тобою. Но она неизбежно или не наступит, или свершится" (письмо 4). "В смерти нет страдания: ведь необходимо, чтобы был субъект, испытывающий его" (письмо 36).
Смерть не должна быть страшна, потому что мы уже знаем ее: "Уже потому что ты родился, ты должен умереть" (письмо 4). "Мы испытывали смерть до нашего рождения: ведь смерть - это небытие; каково оно, мы уже знаем. После нас будет то же, что было до нас. Если в смерти есть какая-либо мука, очевидно, она была уже и раньше, чем мы явились на свет. Но тогда мы не чувствовали никаких страданий. Скажу так: не нелепо ли думать, что светильнику хуже после того, как его погасят, чем до того, как его зажгут. Мы тоже загораемся и гаснем. В этот промежуток времени мы испытываем некоторое страдание. Вне его по обе стороны должен быть полный покой. Вся ошибка в том, что мы думаем, будто смерть только последует за жизнью, тогда как она и предшествовала ей" (письмо 54).
Смерть неизбежна, а потому мы не должны ее бояться: "Мы боимся не смерти, но мысли о смерти, потому-то от смерти мы всегда одинаково далеки. Итак, если смерти бояться, ее следует бояться постоянно; ибо какой же час изъят от ее власти?" (письмо 30). "Часто мы должны умереть, и не хотим; умираем и все-таки не хотим. Конечно, все знают, что когда-нибудь придется умереть, однако когда наступает час смерти, прячутся от нее, дрожат и плачут. Но разве не нелепо плакать о том, что не жил тысячу лет тому назад? И одинаково нелепо плакать и о том, что не будешь жить тысячу лет спустя. Ведь это одно и то же. Не было и не будет" (письмо 77). "Мы недовольны судьбой, но что справедливее: чтобы мы подчинялись законам природы или чтобы она подчинялась нам? А если так, не все ли равно, когда ты умрешь, коль ты в любом случае должен умереть. Надо заботиться не о том, чтобы долго жить, но чтобы жить достаточно" (письмо 93).
Смерть есть явление справедливое: "Неблагоразумно печалиться, во-первых, потому, что печалью ничему не поможешь; во-вторых, несправедливо жаловаться на то, что теперь случилось с одним, но ожидает и всех других; в-третьих, нелепо грустить, когда и тот, кто теперь скорбит, сам скоро последует за оплакиваемыми" (письмо 99).
Смерть не есть уничтожение, но только видоизменение: "Все кончается, ничего не гибнет. И смерть, которой мы так боимся и ненавидим, только видоизменяет жизнь, а не отнимает ее. Наступит день, когда мы снова выйдем на свет, и как знать, быть может, многие не захотели бы этого, если бы не забыли о прежней жизни!" (письмо 36).
Смерть есть избавление от жизненных невзгод: "Безразлично, когда умереть - рано или поздно. Кто живет - во власти судьбы; кто не боится смерти, - избежал ее власти" (письмо 70). "Так близка свобода, и все-таки есть рабы! Знай, что если ты не хочешь, ты должен будешь умереть. Так сделай своим то, что в чужой власти" (письмо 77). "Величайшее благо жизни в том, что есть смерть. Важно жить хорошо, а не долго. Часто даже все благо в том, чтобы не долго жить (письмо 101). "Кто умер, не чувствует страданий" (письмо 99). "Если обращать внимание на горести, то жизнь долга даже для отрока; если же на скоротечность,- она коротка и для старца". "Кто рано кончил путь жизни - счастлив, ибо жизнь не есть благо или зло сама по себе, но только арена для блага и зла" (письмо 99).
В жизни нет ничего, что привязывало бы к ней: "Что заставляет жить? Наслаждения? Но ты ими пресыщен. Ты все перепробовал в жизни. Чего - тебе жаль? Друзей и родины? Но разве ты ценишь их хотя бы во столько, чтобы ради них позднее поужинать? Тебе жаль покинуть мясной рынок... Ты боишься смерти, но разве твоя жизнь не есть сама смерть? Но, возразят мне, мы хотим жить, потому что живем праведно; мы не хотим бросать наши обязанности, которые налагает на нас жизнь, так как мы отправляем их хорошо и искусно. Как? Вы не знаете, что одна из обязанностей, налагаемых жизнью, состоит в смерти. К тому же вы не оставите ни одной из ваших обязанностей: ведь число их неопределенно. Совершенно все равно, когда кончишь жизнь, лишь бы кончить ее хорошо" (письмо 77). "Чтобы равнодушнее смотреть на жизнь и смерть, думай каждый день о том, сколь многие цепляются за жизнь совершенно так, как цепляются за колючие тернии утопающие в быстром течении реки. Сколь многие колеблются между страхом смерти и мучением жизни: и жить не хотят, и умереть не умеют" (письмо 4).
Сенека, как и другие философы стоической школы, научая презирать смерть, советовал в иных случаях прибегать к самоубийству. В письмах к Луцилию есть целый ряд примеров мужественного самоубийства, исторических или из современных Сенеке городских происшествий. Сенека восхищается упорством, с каким самоубийцы преследовали свою цель. Но особенно характерен рассказ Сенеки о самоубийстве некоего Марцеллина, решившегося на него вследствие неизлечимой, хотя не опасной болезни. "Разделив свое имущество между друзьями и наградив рабов, Марцеллин умер, не прибегая ни к мечу, ни к яду: в течение трех дней он ничего не ел и приказал раскинуть в своей спальне шатер. Там он поставил ванну и в ней подолгу сидел, все подливая теплой воды, и таким образом мало-помалу совершенно истощал свои силы, притом, как он сам говорил, не без известного наслаждения, вроде того, какое доставляет легкое головокружение, когда душа покидает тело".
Письма эти - действительно результат живого обмена мыслей с другом путем переписки, а не только особая литературная форма сочинения. В этом убеждают находящиеся в них ответы на вопросы, возбуждаемые Луцилием, местами попадаются упреки в промедлении с ответом или оправдания в собственной медленности, порой рассказываются мелкие домашние происшествия, упоминается о поездках Сенеки по виллам или по городам. Но что весьма замечательно, содержание писем всегда носит отвлеченно-философский характер. Мы в наших письмах сообщаем друзьям о домашних делах, о городских слухах, передаем сплетни; ничего подобного нет в письмах Сенеки. Он писал прокуратору Сицилии, провинциалу, из Рима, почти из дворца, иногда тотчас после свидания с Нероном. И однако об императоре почти нет упоминаний, об административных новостях и слухах нигде не упоминается ни словом. Сенека всей душою ушел в философию. Все остальные дела казались ему скучной обязанностью, излишним бременем в жизни. Он разочаровался в своей политической деятельности: в конце его придворной жизни ему приходилось поступать часто не только против желания, но и против совести. С этого времени истинное свое назначение он видел в философии. Аннею Серену, упрекавшему Сенеку за охлаждение к государственным делам, Сенека писал: "Эпикур учит, что мудрец может заниматься общественными делами, если этого требует их важность; Зенон же находит, что мудрец должен ими заниматься, если только не будет к тому особо важных препятствий; но и Зенон, и Хризипп гораздо более оказали услуг человечеству, живя в стороне от дел, чем если бы они занимались военным делом или управлением государством". Во многих письмах к Луцилию Сенека доказывает, что занятия философией должно ставить выше всего, а в одном из них заявляет, что теперь он занят самым важным делом: он занимается делами всего потомства, сохраняя для него идеалы нравственной философии.

(Творческая работа по философии, основанная на критической статье С.А. Ошерова «Сенека: От Рима к миру».Составитель: Масленникова Е., мех.-маш. факультет, гр. 24062, 2005-06)

Итоговые труды Сенеки ("Изыскания о природе", "О благодеяниях" и "Нравственные письма к Луцилию") отличаются от предшествующих трактатов, прежде всего размерами - и это не случайность: ведь в них философ решает уже не одну проблему, с особой остротой поставленную перед ним жизнью, но стремится дать свод этических правил, - свод законов для рода человеческого. С этим намерением связано и то центральное место, которое занимает в них этика. Даже свои естественнонаучные исследования Сенека подчиняет моралистической задаче; о чем бы ни писал (о молнии и громе, о землетрясениях, о водах и ветрах), он желает одного: через знание избавить человека от страха смерти. "Коль скоро причина страха - незнанье, то не стоит ли нам познать, чтобы не бояться?".

В "Письмах к Луцилию" Сенека почти полностью ограничивается областью этики. Он отвергает изощренную диалектику и логику древней стои - все эти "греческие глупости": они не помогут человеку найти верный путь в жизни и подменяют решение ее вопросов мудрствованьем по их поводу (п. XXV и др.). Не увлекает Сенеку и материалистическая натурфилософия стоиков: он, правда, ее не отбрасывает, но если и излагает где-нибудь ее положения, то как затверженный урок, без внутреннего участия. Зато этика разработана Сенекой со скрупулезной полнотой. Наверное, все вопросы, трактованные им раньше, вошли в "Письма" в том или ином виде. (Я сама, прочитав лишь малую часть этого произведения, убедилась в этом: столь обширна область проблем, вопросов и задач, затронутая в письмах, и кажется, что Сенека разобрал и осветил все устройство мира. Читая, осознаешь, что он полностью прав, и соглашаешься со всеми приведенными доводами. Хотя, я прочитала далеко не все и, может быть, не все осознала и впоследствии не согласилась бы с великим философом и мыслителем, может быть…) В конечном итоге из мозаики писем слагается система стоической этики в истолковании Сенеки, логическая и стройная, вопреки кажущейся разорванности изложения. Вместе с тем система эта, подобно подлинным письмам, разомкнута, открыта в жизнь - Сенека заботливо и искусно стилизует это свойство. Он как бы и не собирается рассуждать, а только сообщает другу о себе: о своей болезни, об очередной поездке, встрече с тем или иным знакомым. Так главным примером в системе нравственных правил становится сам "отправитель писем", а это придает увещаньям убедительность пережитого опыта. Любая житейская мелочь становится отправной точкой для рассуждения, любой жизненный факт - от походов Александра Великого до непристойной сплетни о неведомом нам современнике - может служить примером. Жизненно конкретен и адресат посланий - заваленный делами прокуратор Сицилии, - и их отправитель, страдающий от городского шума, путешествующий из усадьбы в усадьбу, превозмогающий болезнь, вспоминающий молодость. (На самом деле, когда читатель понимает, что перед ним раскрыта жизнь реального человека, приведены примеры реально произошедших событий, когда осознаешь, что это было, это правда, а не вымысел или фантазия, действительно начинаешь не только верить автору, но и искать ответы на свои вопросы, решения своих проблем. Тот факт, что автор жил сотни лет назад ничуть не смущает: все человеческие ценности вечны, а значит вечно ценен и не заменим опыт мудреца…) Во-вторых, письма разомкнуты и формально. Редко какое из них посвящено одной теме. Чаще Сенека переходит от темы к теме, потом как бы спохватывается: "Вернемся к нашему предмету", - потом вновь отвлекается, искусно поддерживая напряженный интерес читателя. Письма остаются как бы фрагментарными, и это еще больше способствует впечатлению жизненной достоверности и дружеской доверительности высказыванья. (Кажется что просто разговаривает, ведет беседу. Сам ставит вопросы, которые предположительно могут возникнуть у читающего письмо, и отвечает на них. А вопросы возникают, причем именно те, что предположил Сенека). К тому же и каждая отдельная истина приобретает больший вес, чем она имела бы в логической цепи, и внимание читателя остается в постоянном напряжении. Вместе с тем текучее разнообразие жизни входит в письма как некий негативный фон для незыблемой нормы, т. е. философии, целительницы душ, "науки жизни", призванной судить ее и дать ей законы. И все же "Письма к Луцилию" - единое произведение не только по мысли, но и композиционно. Это целое начинается разомкнуто - "Так и поступай, мой Луцилий", - ответ на сообщение друга, звено в цепи долгой переписки. Мы не знаем, кончалось ли оно так же разомкнуто: конец "Писем к Луцилию" утрачен. Внутри же сборника сделано все, чтобы ощущение разомкнутости, бессистемности сохранилось. Однако в этой бессистемности есть система, и подчинена она последовательным этапам обращения Луцилия (понимай - всякого читателя- прим. Ошерова) в стоическую веру. Сборник писем к другу становится сводом стоической морали.

Прежде всего "Письма к Луцилию", - это программа нравственного самоусовершенствования, равно предназначенная для адресата и отправителя. Определяют ее основоположения стоической доктрины (п. XCV). Цель ее - "блаженная жизнь", то есть состояние полной независимости от внешних обстоятельств. Достигает "блаженной жизни" мудрец, он же - "vir bonus"; но традиционный римский нравственный идеал переосмысляется у Сенеки в стоическом духе. Vir bonus – уже не "доблестный муж", но скорее "человек добра". В "Письмах" досуг признается необходимым условием для нравственного совершенствования. И если для староримского "доблестного мужа" наградой непременно мыслилась слава, то сенековский "человек добра" пренебрегает ею как похвалой людей неразумных и ищет лишь признанья "равных" себе. Вообще же награда за добродетельный поступок - в нем самом, ибо такой поступок отвечает разумной природе человека, - в отличие от противоположных ей страстей. Для достижения добродетели нужно не ограничивать страсти, а совершенно искоренять их. Благодаря этому можно достичь полной независимости от мира, то есть бесстрастия.

Знание человеческой психологии, анализ поступков и побуждений, характерный для Сенеки-писателя, толкают его к знаменательным отступлениям от стоических верований. Так, с одной стороны, Сенека принимает положение о разумном характере добродетели: чтобы стать добродетельным, нужно понять, в чем благо. Но если для греческой этики со времен Сократа "познать добродетель" и значит "стать добродетельным", то Сенека понимает, что одного знания добра недостаточно. "В душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущение добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегают им" (п. XCVII) (Мне кажется, это действительно так, ведь любого человека, родившегося в социуме, с детства учат: «что такое хорошо и что такое плохо», а значит, любой преступник знает, что он, как минимум, поступает «плохо», но он все равно совершает свое деяние, ведомый своими пороками и недостатками). Следовательно, воля к добру должна быть активной, она не даруется природой, и потому ее роль возрастает: "Желание стать добродетельным - полпути к добродетели" (п. XXXIV). А направить нашу волю к добру должна еще одна нравственная инстанция, причастная скорее чувствам, чем разуму: это совесть, "бичующая злые дела" (п. XCVII), но не тождественная страху наказанья (Которая просто спит у порочных людей вообще и у преступников в частности: рассказав о «добре и зле», о ней, наверное, просто забыли). Отсюда ясно, что проповеднику добродетели нужно взывать не только к разуму, но и к совести, воздействовать не одною логикой, но волновать. Такие новшества не только меняли весь стиль философствования, но и заставляли заново решать проблемы, казалось бы, уже решенные. Прежде всего, момент воли, то есть ответственного выбора жизненного поведения, вступал в противоречие со стоическим фатализмом, учением о роке как о неразрывной и непреодолимой цепи причинно-следственных связей. Человеку, по мнению древних стоиков, остается только одна свобода: добровольно принять волю рока, для выбора места не остается.

Сенека смещает акцент, выдвигает вперед другое стоическое понимание рока - как воли миросозидающего логоса (божества). В отличие от человеческой воли, эта божественная воля может быть только благой (п. XCV): бог величайший благодетель, слуга своих слуг (п. XCV), он заботится о людях и воля его есть провидение. (А здесь, мне кажется, уже появляются некоторые нотки христианства: Бог, как великое и единое. Как истинный пример совершенства, к которому обязан стремиться каждый.)

Как часть божественной воли человек добра воспринимает и смерть (п. XXX и др.). В этом - лучшее лекарство против страха смерти, той из человеческих страстей, против которой Сенека в "Письмах к Луцилию" борется с наибольшим упорством. Смерть предустановлена мировым законом и потому не может быть безусловным злом. Но и жизнь сама по себе не есть безусловное благо: она ценна постольку, поскольку в ней есть нравственная основа.

Та же этическая шкала ценностей позволила Сенеке решить и вопрос о добровольной смерти. Когда-то Платон запретил человеку покидать пост, на который поставили его боги, а Зенон, сломавший ногу, увидел в этом волю призывавших его богов и ушел из жизни. Сенека стоит посредине между Платоном и Зеноном. Нельзя уходить из жизни под влиянием страсти (п. XXX). Разум и нравственное чувство должны подсказать, когда самоубийство являет собой наилучший выход. И критерием, который философ пытается найти, оказывается все та же этическая ценность жизни, определяемая возможностью исполнять свой нравственный долг. (Нельзя сейчас не сказать о преемственности поколений. Сейчас, впрочем, как и всегда, вопрос о добровольном уходе из жизни является очень спорным. Конечно, существует много доводов «за» и «против», сторонники и противники, а также бесконечное количество причин. И мне кажется прав Сенека, выбирая критерием целесообразности выбора этическую ценность жизни. Не стоит, я думаю всеми правдами и не правдами оживлять возможностями современной медицины «живой труп», мучающийся от боли и страданий, также как и запрещено бездумно, под влиянием минутного порыва совершать самоубийство.) Как бы ни угнетали тебя болезни и старость, ты не вправе уходить из жизни, пока твоя жизнь нужна близким, пока ты можешь выполнять долг перед ними и перед своею природой: "Я не покину старости, если она сохранит меня в целости - лучшую мою часть: а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения" (п. LVIII). Но вместе с тем, если не останется возможности исполнять свой долг человека, самоубийство не только допустимо, но и оправдано. А возможность эта исчезает тогда, когда человек оказывается под гнетом принуждения, лишается свободы. Поразительные примеры рабских самоубийств наглядно доказывают утвержденье, что "к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие... Никто не может навязать нам жизнь, и мы в силах посрамить нужду" (п. XII) Принуждение, неотвратимость казни, рабство - вот те крайние явления в наблюдаемой философом жизни, которые даже смерть делают одною из обязанностей мудреца.

В вопросе о самоубийстве Сенека потому расходится с правоверным стоицизмом, что наравне с долгом человека перед собою ставит долг перед другими. При этом в расчет берутся даже такие незначительные для стоика вещи, как любовь, привязанность и прочие эмоции.

Чувство приязни к людям, согласно Сенеке, естественно и заложено в нас природой: "Все что ты видишь, в чем заключено и божественное и человеческое, - едино: мы только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рука помощи" (п. XCV). Это - основа конституции стоического вселенского государства или той "большой республики" Сенеки, которой служит человек добра. В ней все равны, ибо всем досталась душа - частица божества, а высокой она может быть и у римского всадника, и у раба (п. XXXI). Не родословная, а величие души и делает человека благородным, "ибо она из любого состояния может подняться выше фортуны", которая одна только и делает человека всадником или рабом. (На мой вопрос: «А где он, Бог?», бабушка всегда мне отвечала, что он внутри, в душе человека. Действительно, какой бы веры ни был человек, какого ранга, Бог, а значит смысл жизни, цель жизни, взгляды, нравственные устои человека, внутри у него, в душе, в сердце, в разуме. Человека могут заставить совершить что-то против его Бога, но если в нем убить этого Бога, умрет и сам человек.) А если так, то нет нужды освобождать всех рабов: те из них, что благородны духом, сами возвысятся над рабством либо, если оно станет невыносимым, обретут свободу через смерть. Равенство в духе - вот что важнее для вселенского государства, чем конкретное социальное действие. (Вот здесь я не согласна с философом. Конечно, главное – свобода души, но несправедливы телесные страдания одних, наряду с блаженством и благополучием других.)

Но между безотрадной панорамой реальных человеческих отношений с их следствием - разобщающей моралью - и радужной теорией равенства в духе пропасть слишком велика, чтобы Сенека не ощущал ее. Философ, пытавшийся служить людям через службу государству, узнавший на этом пути и горечь компромисса, и боль от бесплодности усилий, не может, как бы ни был он разочарован в деятельности, не искать основ человеческого общежития менее умозрительных, чем равенство в духе. И он не только ищет, но и находит их. Это - милосердие и благодеяние. Первое есть обязанность, налагаемая на нас уже тем, что все мы люди: "Человек - предмет для другого человека священный" (п. XCV). Но того же требует и жизненная практика. Если мы хотим этой добродетели от правителя государства, то и сами должны обладать ею по отношению к стоящим ниже, прежде всего, к рабам (п. XLVII). И далее аргументация в письме точно та же, что в трактате "О милосердии": мягкость с рабами есть условие безопасности для владельца, позволь рабам говорить за столом, - и они будут молчать, когда твой обвинитель станет допрашивать их под пыткой.

Потерпев крах в государственной деятельности, разочаровавшись в возможности отвечающего нравственным нормам сообщества людей внутри государства, Сенека, тем не менее, не хочет замыкаться в высокомерном "бесстрастии" мудреца, закрывшего глаза на порочный мир либо благодетельствующего ему самим явлением своей добродетели. Из двух идеалов, предлагаемых стоей, его душе римлянина был ближе идеал человеческой общности, хотя бы в форме "вселенского града". Как римлянин, он пытался иногда обосновать необходимость такого сообщества прагматически - слабостью отдельного человека перед лицом природы. Как моралист, он искал таких нравственных основ общежития, которые были бы доступны всем согражданам по человечеству. Как человек своей эпохи, все больше забывавшей о городе-государстве, он не видел свой идеал осуществленным в прошлом (в отличие от Цицерона), не верил в его осуществление в римском государстве при наличном его состоянии, разделяя "всеобщее убеждение, что из этого положения нет выхода", что "основанная на военном господстве императорская власть является неотвратимой необходимостью". И опять-таки как человек своей эпохи он искал новых основ человеческого сообщества в "духе", пролагая путь к Августинову граду божию, к христианским писателям последующих веков.

«Нравственные письма к Луцилию» - последнее произведение Сенеки. Столь масштабное (по объему и по содержанию своему), оно как кладезь мудрости, жизненного опыта, ненавязчивое нравоучение, советы и догматы, адресованные ученику и другу, поэтому неофициальные, открытые и доступные (не в смысле легкомысленности, а в том, что они настолько жизненны, искренние, что любому читателю близки и понятны своей достоверностью и насущностью). Прочитать за один раз все – нереально: их нужно открывать постепенно, начиная с первого, как было у Луцилия, и «учиться философии жизни».

Фрагменты некоторых «писем к Луцилию»

Письмо XII

Поэтому Гераклит, получивший прозвище из-за темного смысла своих речей, говорит:

"Один день равен всякому другому". Каждый понимает это на свой лад. Один говорит, что дни равны по числу часов, и не лжет: ведь коль скоро день – это двадцать четыре часа, то все дни непременно равны между собой, так как к ночи прибавляется столько часов, на сколько убывает день. Другой говорит, что любой день равен всем прочим по сходству: в самом протяженном времени нет ничего такого, чего нельзя найти в одних сутках, то есть ничего, кроме дня и ночи, которые оно в череде обращений мира множит, но не изменяет, разве что делает день короче, ночь длиннее или наоборот.

Потому каждый день нужно проводить так, словно он замыкает строй, завершает число дней нашей жизни. Когда Пакувий, присвоивший Сирию, пировал и пьянствовал, справляя по самому себе поминки, его уносили от стола в спальню под рукоплескания его любовников, певших под музыку: βεβιωται, βεβιωται – он прожил жизнь (греч.). И каждый день он устраивал себе такой вынос.

Мы же то, что он делал от нечистой совести, должны делать с чистой душой и, отправляясь ко сну, говорить весело и радостно:

Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен.

А если бог подарит нам и завтрашний день, примем его с радостью. Счастливей всех тот, кто без тревоги ждет завтрашнего дня: он уверен, что принадлежит сам себе. Кто сказал "прожита жизнь", тот каждое утро просыпается с прибылью.

Но пора уже кончать письмо. Ты спросишь: "Неужели оно придет ко мне без подарка?" Не бойся: что-нибудь оно да принесет. Нет, как мог я так сказать? Не что-нибудь, а много! Ведь что лучше изречения, которое я ему вручаю для передачи тебе: "Жить в нужде плохо, но только нет нужды жить в нужде". А почему нет нужды? Потому что к свободе повсюду открыты дороги, короткие и легкие. Поблагодарим бога за то, что никто не может навязать нам жизнь и мы в силах посрамить нужду.

Ты возразишь мне: "Это слова Эпикура; на что тебе чужое?" – Что истинно, то мое. Я не устану потчевать тебя Эпикуром, и пусть знают все, кто слепо твердит его слова и ценит их не за то, что в них сказано, а за то, кем они сказаны: лучшее принадлежит всем.

Будь здоров.

Письмо XXV

А ты покажи себя мужественным и убавляй свою ношу, впрочем, ты так и делаешь. Ничто из того, что мы имеем, не необходимо. Вернемся к законам природы – и богатство для нас готово. Все, в чем мы нуждаемся, или стоит дешево, или ничего не стоит. Природа требует только хлеба и воды, а для этого никто не беден. "Кто ограничил ими свои желания, тот поспорит в блаженстве с самим Юпитером", – говорил Эпикур. И еще одно его изречение я внесу в это письмо:

"Делай все так, будто на тебя смотрит Эпикур". Без сомнения, полезно приставить к себе сторожа и иметь его рядом, чтобы на него ты оглядывался, видя в нем свидетеля всех твоих помыслов. Самое благотворное – жить словно под взглядом неразлучного с тобою человека добра, но с меня довольно и того, если ты, что бы ни делал, будешь делать так, будто на тебя смотрят. Одиночество для нас – самый злой советчик,

Когда ты преуспеешь настолько, что будешь стесняться самого себя, тогда можешь отпустить провожатого, а до тех пор пусть за тобой надзирает некто тобою чтимый, будь то Катон, либо Сципион, либо Лелий, – любой, в чьем присутствии даже совсем погибшие люди обуздывали свои пороки, – и так покуда сам не станешь тем человеком, на глазах у которого не отважишься грешить. А когда ты этого добьешься и начнешь хоть немного уважать самого себя, я позволю тебе поступать по совету того же Эпикура: "Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе".

Нужно, чтобы ты был непохож на большинство людей. А пока ты не можешь безопасно замкнуться в себе, оглянись на того и на другого: для любого лучше быть с кем угодно, чем наедине с собою. "Тогда и уходи в себя, когда тебе приходится быть в толпе", – но только если ты человек добра, спокойный и воздержный; а не то уходи от самого себя к толпе, чтобы быть подальше от дурного человека.

Будь здоров.

Письмо XXX

Одинаковое безумие – бояться того, что не принесет страданий, и того, чего нельзя и почувствовать. Неужели кто-нибудь думает, что можно почувствовать ту, благодаря которой перестают чувствовать? "Поэтому, – заключает Басс, смерть стоит за пределами зла, а значит – и страха перед злом".

Я знаю, такие слова часто повторяли и должны повторять: но они не помогали мне, ни когда я их читал, ни когда слышал от людей, объявлявших нестрашным то, чего им самим еще не приходилось бояться. А его речь была для меня особенно убедительна, потому что говорил он о собственной близкой смерти.

А сколько смятения приносит приближающаяся смерть, лучше всех объяснят те, кто был с нею рядом, видел ее приход и встретил ее. К ним можно причислить Басса, который не хочет, чтобы мы оставались в заблуждении, и говорит, что бояться смерти так же глупо, как бояться старости. Ведь так же, как за молодостью идет старость, следом за старостью приходит смерть. Кто не хочет умирать, тот не хотел жить. Ибо жизнь дана нам под условием смерти и сама есть лишь путь к ней. Поэтому глупо ее бояться: ведь известного мы заранее ждем, а страшимся лишь неведомого.

Неизбежность же смерти равна для всех и непобедима. Можно ли пенять на свой удел, если он такой же, как у всех? Равенство есть начало справедливости. Значит, незачем защищать от обвинения природу, которая не пожелала, чтобы мы жили не по ее закону. А она созданное уничтожает, уничтоженное создает вновь.

Если же кого-нибудь старость кротко отправит прочь, не вырвав внезапно из жизни, но уведя из нее незаметно, разве тот, кому такое выпало на долю, не должен благодарить всех богов, отославших его, сытого, на покой, всякому человеку необходимый, а усталому – отрадный? Ты видишь, иные зовут смерть с большим пылом, чем обычно молят о продлении жизни. Однако я не знаю, от кого мы почерпнем больше мужества: от тех ли, кто ищет смерти, или от тех, кто весело и спокойно ждет ее, потому что первыми движет порой смятение чувств и внезапное негодование, а спокойствие вторых рождено непреложным суждением. Иногда человека гонит к смерти гнев; но весело встретит ее приход только тот, кто готовился к ней задолго.

Разве мало я наблюдал людей, добровольно обрывавших свою жизнь? Видеть-то я их видел, но для меня убедительнее пример тех, кто идет к смерти без ненависти к жизни, кто принимает, а не призывает кончину.

Письмо XXXI

Что же есть благо? Знание. Что есть зло? Незнание. Кто умен и искусен, тот, смотря по обстоятельствам, одно отвергнет, другое выберет. Однако он не боится того, что отвергает, и не восхищается тем, что выбирает, если только душа его высока и непобедима. Я запрещаю тебе унывать и сокрушаться. Мало не отказываться от труда: нужно искать его!

"Но что же такое, – спросишь ты, – труд пустой и ненужный?" – Тот, что вызван ничтожными причинами. Он тоже не есть зло, как и тот труд, что затрачен ради прекрасной цели; ведь дело в самой стойкости, а она есть свойство души, побуждающее одолевать трудности и тяготы и ободряющее нас: "Что ты мешкаешь? Мужчине пот не страшен!"

Но чтобы добродетель была совершенной, нужно еще вот что: пусть будет твоя жизнь равна себе, пусть ничто в ней не противоречит одно другому, а это невозможно без знания и без искусства, позволяющего познать божеское и человеческое. Таково высшее благо. Достигни его – и станешь не просителем, а ровней богам.

"Как же прийти к этому?" – спросишь ты. Не через Пенинский или Греческий хребет, не через пустыни Кандавии; не нужно будет объезжать ни Сирты, ни Сциллу с Харибдой D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXXXI-4 , – хоть все это ты и проделал ради жалкой прокураторской должности. Нет, дорога безопасна, дорога приятна, и снарядила тебя сама природа. Она дала тебе все, чтобы ты стал наравне с богом, если не пренебрежешь данным.

Не деньги сделают тебя равным богу: у бога ничего нет; не сделает и претекста: бог наг; не сделает ни молва, ни уменье показать себя, ни имя, известное всему народу: бог никому неведом, многие думают о нем дурно – и безнаказанно; не сделает толпа рабов, таскающих твои носилки по всем дорогам в городе и на чужбине: величайший и могущественнейший бог сам всем движет. Не сделает тебя блаженным ни сила, ни красота: и то и другое уступает старости.

Нужно искать нечто такое, что не подпадает день ото дня все больше под власть, не знающую препятствий D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXXXI-6 . Что же это? Душа, но душа непреклонная, благородная, высокая. Можно ли назвать ее иначе как богом, нашедшим приют в теле человека? Такая душа может оказаться и у римского всадника, и у вольноотпущенника, и у раба. Что такое римский всадник, вольноотпущенник, раб? Все это – имена, порожденные честолюбием или несправедливостью. Из тесного угла можно вознестись к небу, – только воспрянь и дух свой Бога достойным яви! D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXXXI-7

Чтобы явить его таким, не нужно ни золота, ни серебра: из них не изваять истинный образ бога. Вспомни: когда боги взирали на нас благосклонно, они были из глины.

Будь здоров.

Письмо XXXIV

Сенека приветствует Луцилия!

Я радуюсь и ликую, и, стряхнув с себя старость, распаляюсь, как юноша, когда по твоим делам и письмам понимаю, насколько ты превзошел самого себя (потому что толпу ты давно оставил позади). Если земледельца радует первый плод выращенного им дерева, если пастуху приятен прирост стада, если всякий смотрит на своего питомца так, словно считает его юность своею, – что, по-твоему, должны испытывать воспитавшие в другом природный дар, когда вдруг увидят созревшим то, что было нежным под их лепившими руками?

Я притязаю на тебя: ты – мое создание. Едва заметив твои задатки, я взялся за тебя, подбадривал, давал шпоры и не позволял идти медленно, то и дело подгонял тебя, да и сейчас занимаюсь тем же, однако подбадриваю бегущего и подбадривающего меня самого.

Ты спросишь, чего мне еще надобно. – Теперь-то и пойдет самое важное. Обычно говорят, что начало – это уже полдела; то же относится и к нашей душе: желание стать добродетельными – полпути к добродетели. Но знаешь, кого я назову добродетельным? Человека совершенного и независимого, которого никакая сила, никакая нужда не испортит.

Такого я и прозреваю в тебе, если ты будешь упорен в своих стараниях, если будешь поступать так, чтобы между твоими делами и словами не было не только противоречия, но и расхождения, если и то и другое будет одной чеканки. Твоя душа еще не на верном пути, если поступки твои не согласуются между собой.

Будь здоров.

Письмо XLVII

Сенека приветствует Луцилия!

Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны.

Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом – и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозяина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее.

А несчастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Розга укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чихнувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ночами, молча и не евши.

Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается. Зато другие, кому можно перемолвиться словом не только при хозяине, но и с ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под пыткой молчали.

Часто повторяют бесстыдную пословицу: "Сколько рабов, столько врагов". Они нам не враги – мы сами делаем их врагами. Я не говорю о жестокости и бесчеловечности, – но мы и так обращаемся с ними не как с людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а из них один подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пьяными объедки, третий разрезает дорогую птицу и уверенными движениями умелых рук членит на доли то грудку, то гузку. Несчастен живущий только ради того, чтобы по правилам резать откормленную птицу, но тот, кто обучает этому ради собственного удовольствия, более жалок, чем обучающийся по необходимости.

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя – рабом. Когда разбит был Вар D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXLVII-5 , фортуна унизила многих блестящих по рождению, готовых через военную службу войти в сенат: одних она сделала пастухами, других – сторожами при хижинах. Вот и презирай человека того состояния, в которое ты сам, покуда презираешь его, можешь перейти.

Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хотел бы. чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как много власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина.

"Но надо мною господина нет!" – Ты еще молод; а там, глядишь, и будет. Разве ты не знаешь, в каких летах попала в рабство Гекуба, в каких – Крез, и мать Дария, и Платон, и Диоген? D:\Работа\док\senek03\refer.htm - pXLVII-6

Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то найдешь их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением ваятеля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смотрит только на узду и попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению, которое тоже лишь облекает нас, как платье.

Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть они лучше чтят тебя, чем боятся.

Поэтому, на мой взгляд, ты правильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, наказываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость.

Больше не буду тебя задерживать: ведь тебе не нужны увещанья. У добрых нравов, помимо прочего, то преимущество, что они довольны собой и не меняются. Непостоянно злонравие: оно меняется часто, но к лучшему никогда.

Будь здоров.

Письмо LVIII

Но посмотрим, что такое конец жизни – ее отстой или нечто самое чистое и прозрачное, – если только ум не пострадал, и чувства, сохранившиеся в целости, помогают душе, и тело не лишилось сил и не умерло до смерти. Ведь все дело в том, что продлевать – жизнь или смерть.

Но если тело не годится для своей службы, то почему бы не вывести на волю измученную душу? И может быть, это следует сделать немного раньше должного, чтобы в должный срок не оказаться бессильным это сделать. И поскольку жалкая жизнь куда страшнее скорой смерти, глуп тот, кто не отказывается от короткой отсрочки, чтобы этой ценой откупиться от большой опасности. Лишь немногих долгая старость привела к смерти, не доставив страданий, но многим их бездеятельная жизнь как бы даже и не пригодилась. Что ж по-твоему, более жестокая участь – потерять кусочек жизни, которая и так кончится?

Не надо слушать меня против воли, словно мой приговор касается и тебя, но все же взвесь мои слова. Я не покину старости, если она мне сохранит меня в целости – сохранит лучшую мою часть; а если она поколеблет ум, если будет отнимать его по частям, если оставит мне не жизнь, а душу, – я выброшусь вон из трухлявого, готового рухнуть строения.

Я не стану бежать в смерть от болезни, лишь бы она была излечима и не затрагивала души; я не наложу на себя руки от боли, ведь умереть так – значит, сдаться. Но если я буду знать, что придется терпеть ее постоянно, я уйду, не из-за самой боли, а из-за того, что она будет мешать всему, ради чего мы живем. Слаб и труслив тот, кто умирает из-за боли; глуп тот, кто живет из страха боли. Но я слишком многоречив, да и сам этот предмет таков, что можно рассуждать о нем весь день. Как может вовремя кончить жизнь тот, кто не может кончить письмо? Будь здоров! Эти слова ты прочтешь охотнее, чем читал все про смерть да про смерть.

Будь здоров.

Письмо XCVII

Мы падки на все скверное, потому что тут непременно найдутся и вожатый и спутник, да и без вожатого, без спутника дело пойдет: дорога к порокам ведет не под уклон, а под откос. И вот что многих делает неисправимыми: во всех искусствах для тех, кто ими занимается, погрешности постыдны и для сделавшего промах вредны, а в жизни грехи сладки.

Не радуется кормчий, если корабль перевернется; не радуется оратор, если по вине защитника подсудимый проиграет дело; не радуется врач, когда хоронят больного; а вот преступленье против себя для всех приятно. Тот радуется прелюбодеянью, на которое раззадорила его трудность дела; этот радуется обману и краже; и никто не разочаруется в злых делах, пока не разочаруется в их удаче. Все это происходит от дурной привычки.

Можешь убедиться сам, что в душах, даже далеко зашедших во зле, остается ощущенье добра, и они не то что не ведают позора, но пренебрегают им: ведь все прячут свои грехи и, пусть даже все сойдет счастливо, пользуются плодами, а само дело скрывают. Только чистая совесть хочет выйти и встать на виду; злонравью и во тьме страшно.

Нам не следует соглашаться с Эпикуром, когда он говорит, что нет справедливого по природе, и преступлений нужно избегать, так как нельзя избежать страха. Но с ним следует согласиться в том, что злые дела бичует совесть, что величайшая пытка для злодея – вечно терзающее и мучащее его беспокойство, не позволяющее поверить поручителям его безопасности. Но ведь если никто и в безопасности не может не бояться, – это и есть, Эпикур, доказательство того, что именно природа заставляет нас отшатываться от преступлений. Многих фортуна освободила от кары, но никого – от страха.

Почему так? Не потому ли, что в нас вложено отвращенье ко всему осуждаемому природой? Из-за того даже скрывшийся не верит в возможность скрываться, что его уличает и обличает перед самим собою совесть. Плохо было бы наше дело, если бы многие злодеяния ускользали от мстящего закона и предписанной кары – и не приходилось бы тотчас же за них платиться тяжким наказаньем, налагаемым природой, которая заменяет пытку страхом.

Будь здоров.

Письмо XCV

Мы слишком часто хотим показать, будто желаем того, чего не желаем. Некто приносит для публичного чтения длиннейшую "Историю", написанную мелко-мелко и плотно скатанную, и, прочитав большую часть, объявляет: "Если хотите, я остановлюсь". Все кричат: "Читай, читай!" – а сами только того и хотят, чтобы чтец умолк. Мы часто про себя желаем одного, вслух – Другого, и даже богам не говорим правды; но боги либо нас не слушают, либо жалеют.

А теперь попробую, пропустив вступление, перейти прямо к делу. Говорят так: "Блаженная жизнь складывается из правильных поступков; к правильным поступкам ведут наставленья; значит, наставлений довольно для блаженной жизни". – Но наставленья ведут к правильным поступкам не всегда, а только когда им послушен ум, иногда же, если душу держат в осаде превратные мнения, наставлять ее бесполезно.

"Если честные поступки проистекают из наставлений, то их с избытком довольно для блаженной жизни; а так как первое верно, верно и второе". – На это мы ответим: к честным поступкам побуждают наставления, но не одни только наставления.

"Если все науки довольствуются наставлениями, то должна довольствоваться ими и философия, потому что и она есть наука о жизни. Кормчим человека делает тот, кто наставляет его: так поворачивай рулевое весло, так опускай паруса, так двигайся с попутным ветром, так сопротивляйся встречному, а так используй боковой, не благоприятный и не враждебный". И любого наставленья укрепляют в его науке; значит и для науки жить они могут сделать то же".

Но все эти науки заботятся лишь о средствах к жизни, а не о жизни в целом. Поэтому многое мешает им и препятствует извне: надежда, желание, страх. А той, что провозгласила себя наукой о жизни, никогда ничто не помешает оказать свое действие: она опрокидывает преграды и влечет за собой препятствия. Хочешь знать, как несхожи между собой эта и все прочие науки? В тех простительней ошибаться намеренно, а не случайно, в этой величайшая вина погрешить по своей воле.

Философия же есть наука и умозрительная, и прикладная, она и созерцает, и действует. Ты ошибаешься, полагая, будто она сулит пользу лишь в земных делах; она метит выше! Она говорит: я исследую весь мир и не остаюсь среди смертных, довольствуясь тем, чтобы убеждать вас или разубеждать; меня манит великое, то, что выше вас:

"Древняя мудрость поучает только тому, что надо делать и чего избегать, – а люди тогда были лучше. Когда ученых стало больше, хороших стало меньше, потому что простая и очевидная добродетель превратилась в темную и велеречивую науку, и учат нас рассуждать, а не жить".

Врачеванье сводилось когда-то к знанью немногих трав, которые останавливали кровотеченье, заживляли раны, а потом постепенно оно дошло до нынешнего многообразия. И не удивительно, что у него было меньше дела тогда, когда люди были еще и сильны и крепки телом, а пища легка и не испорчена искусством получать наслаждения. Только потом понадобилась пища, не утоляющая, а разжигающая голод, и придуманы были сотни приправ, распаляющих прожорливость, и то, что было питаньем для проголодавшихся, стало бременем для сытых.

В старину врачи не умели учащать приемы пищи и поддерживать вином слабеющее сердцебиение, не умели отворять кровь и облегчать затяжную болезнь баней и потением, не умели, связав руки и ноги, скрытую в глубине болезнетворную силу оттягивать к конечностям. Им не было нужды, по малочисленности угроз, выискивать множество средств помощи.

А теперь до чего дошла порча здоровья! Это мы платим пеню за переходящую всякую меру и закон страсть к наслаждениям. Сочти поваров – и перестанешь удивляться, что болезней так много. Все науки отступили вспять, и наставники свободных искусств сидят в пустых углах, никем не посещаемые. В школах философов и риторов ни души, зато как многолюдно на кухнях у чревоугодников, сколько молодежи там теснится у печки!

Мы безумствуем не только поодиночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а что войны, что истребленье целых племен – это прославляемое злодейство? Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые в одиночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся теперь по постановлению сената и народа, и запрещенное частным лицам приказывается от лица государства.

За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах получают хвалы. Людям, кроткому роду, не стыдно радоваться крови друг друга, вести войны и поручать детям продолжать их, меж тем как среди бессловесных и диких животных царит мир.

Против такого могучего и повсеместного безумия философия, которой прибавилось труда, накопила столько же сил, сколько прибыло их у противника. Легко было порицать преданных вину и лакомых до изысканных блюд; немного сил нужно было, чтобы привести на путь воздержанности душу, когда она едва с него сошла.

Люди повсюду ищут наслаждений, каждый порок бьет через край. Жажда роскоши скатывается к алчности; честность в забвении; что сулит приятную награду, того не стыдятся. Человека – предмет для другого человека священный – убивают ради потехи и забавы; тот, кого преступно было учить получать и наносить раны, выводится на арену голый и безоружный: чтобы развлечь зрителей, с него требуется только умереть.

При такой извращенности нравов нужны средства сильнее обычных, чтобы прогнать застарелые недуги; необходимы основные правила, чтобы искоренить глубоко воспринятые общим убеждением ложные мненья. Вместе с основоположеньями наставления, утешения, ободрения, может статься, и будут достаточно сильны, а сами по себе они не подействуют.

Есть обычай давать наставленья, как следует чтить богов. Мы запрещаем зажигать им светильники по субботам, – ведь и боги не нуждаются в освещенье, и людям нет никакой радости от копоти. Мы возбраняем являться с утренними приветствиями и сидеть перед дверьми храмов: таким угожденьем подкупают людское тщеславие, бога чтит тот, кто его познал. Мы не велим приносить Юпитеру простыни и скребницы, держать зеркало перед Юноной, – богу не нужны прислужники. Почему? Да потому что он сам служит роду человеческому, везде и всякому готовый помочь.

Пусть человек выслушал, какую меру надо соблюдать в жертвоприношеньях, как необходимо бежать прочь от докучных суеверий, – все равно он далеко не пойдет, если как должно не постигнет умом, каков есть бог – всем владеющий, все ниспосылающий, безвозмездно благодетельствующий. В чем причина божеских благодеяний? В природе богов.

Заблуждается думающий, будто они не хотят вредить: они и не могут. Невозможно ни им причинить, ни от них потерпеть урон: ведь ущерб, который нам наносят и который наносим мы, связаны. Кого высокая и прекрасная природа избавила от угроз, тем она не дала и грозить другим.

Начало почитания богов – вера в них; затем следует признать за ними и величье, и благость, без которой нет величия, знать, что это они правят миром, они устрояют своею силой вселенную, опекают род человеческий, заботясь иногда и об отдельных людях. Они и не причиняют зла, и не испытывают; впрочем, некоторых они и наказывают, и обуздывают, и налагают кару, посылая ее порою и под видом блага Хочешь умилостивить богов? Будь благ! Кто им подражает, тот чтит их достаточно!

"Все, что ты видишь, в чем заключено и божественное и человеческое, – едино: мы – только члены огромного тела. Природа, из одного и того же нас сотворившая и к одному предназначившая, родила нас братьями. Она вложила в нас взаимную любовь, сделала нас общительными, она установила, что правильно и справедливо, и по ее установлению несчастнее приносящий зло, чем претерпевающий, по ее велению должна быть протянута рука помощи.

Запомним: мы родились, чтобы жить вместе. И сообщество наше подобно своду, который потому и держится, что камни не дают друг другу упасть".

Сказав о богах и людях, посмотрим, как надо обращаться с вещами. Мы бросали бы наставленья на ветер, не наставив предварительно, каковы должны быть наши мнения о каждом предмете: о бедности и о богатстве, о славе и о поношенье, о родине и об изгнании. Оценим все по отдельности, отбросив прочь общие толки, и доищемся, что это такое, а не как называется.

Перейдем теперь к добродетелям. Иной станет поучать, чтобы мы высоко ценили разумность, учились храбрости, любили воздержность и, если это возможно, больше всего прилежали душой к справедливости. Но он ничего не добьется, если мы не знаем, что такое добродетель, одна ли она или есть их множество, существуют ли они раздельно или неразрывно связаны, обладает ли обладающий одною и всеми остальными, различаются ли они и чем.

Поступок не будет правильным без правильного намеренья, которым поступок и порождается. И опять-таки намеренье не будет правильным без правильного строя души, которым и порождается намеренье. А строй души не будет наилучшим, если она не постигнет законов всей жизни, не определит, как нужно судить о каждой вещи, и не сведет ее к тому, что она есть поистине. Спокойствие достанется на долю только тем, кто пришел к незыблемым и твердым сужденьям, а остальные то и дело вновь берутся за прежнее, с чем покончили, и так мечутся между отказом и желанием.

В философии одно требует увещаний, другое, и к тому же многое, – доказательств: это то, что не лежит на поверхности и едва может быть обнаружено благодаря величайшему прилежанию и тонкости. Но если необходимы доказательства, необходимы и основоположенья, потому что в них истина подкреплена доводами. Есть вещи явные, есть темные. Явные – те, которые постигаются чувствами и памятью, темные – те, что им недоступны. Разум же не довольствуется очевидным, большая и прекраснейшая его часть занята тайным. Тайное требует доказательства, – но без основоположений доказывать нельзя; значит, основоположенья необходимы.

Наконец, если мы поучаем кого-нибудь относиться к другу как к самому себе, верить, что враг может стать другом, стараться первому внушить любовь, а во втором утишить ненависть, мы прибавляем: "Это справедливо и честно". Но в честности и справедливости и заключается смысл наших основоположений; значит, они необходимы, если ни той, ни другой без них нет.

Нужно сочетать основоположенья и наставленья: ведь и ветви без корня бесполезны, и корни получают помощь от того, что ими порождено.

Посидоний считает необходимым не только "наставительство" (воспользуемся его словом и мы), но и ободренье, утешенье, убежденье. К ним он прибавляет изыскание причин – этиологию (не вижу, почему бы и нам не сказать так, если грамматики, стражи латинского языка, употребляют это название). По его словам, полезно будет и описание каждой добродетели, его Посидоний именует "отологией", а другие – "характеристикой", так как оно выделяет приметы каждой добродетели и порока, по которым можно различить сходные между собою.

Разве, по-твоему, бесполезно назвать приметы, по которым ты узнаешь благородного коня, чтобы не ошибиться при покупке и не тратить труда, объезжая ленивого? Так насколько полезнее знать признаки величия духа, которые можно перенять у другого!

Полезно не только говорить, какими бывают мужи добра, и нарисовать их облик и черты, но и рассказывать, какими они были…. Будь здоров.

Эпиктет

/фрагмент из книги «В чем наше благо?» с комментариями/

(Составитель - Красикова Екатерина, механико- машиностроительный факультет, 2-й курс, 2005-06 уч. г.)

Об Эпиктете.

Историю того или иного периода духовного развития человечества, видимо, лучше всего можно понять, внимательно читая труды тех философов, которые были наиболее популярны у современников. В них в концентрированном виде выражались заботы и печали времени. Эпоха, которая отразилась в трудах философа-стоика Эпиктета (вторая половина I - начало II века), сейчас, как и много лет тому назад, привлекает особое внимание многих мыслящих людей, став переломной для духовного сознания человечества. Ведь именно тогда трудились евангелисты, превращая личную память о земном существовании Спасителя в факт истории всего человечества, ибо, сколь ни велик был его подвиг, не зафиксированный пером, он не смог бы стать уроком и примером для человечества. В это же (примерно) время отмечается наивысший подъем римского стоицизма, своеобразной и яркой философской школы, наверное, самой римской из всех, какие когда-либо произрастали на скудной для философии римской почве. Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий - три мыслителя, столь близкие друг к другу по исходным философским положениям, и столь различные по конечным выводам, которые они приводили после долгих и тяжких раздумий. Творчество каждого из них - это сложный сплав традиций той философской школы, к которой они принадлежали. Среда, в которой каждый из них рос и воспитывался, дала ему его личный жизненный опыт, и, наконец, собственное неповторимое «я».

Биография Эпиктета, к сожалению, известна нам не очень хорошо. Однако, основные факты его жизни таковы, что у нас вряд ли могут возникнуть сомнения в том, какой именно жизненный опыт приобрел Эпиктет и как мог этот опыт повлиять на формирование его философских концепций.

Родился он, видимо, около 50 года по Р. X. во Фригии (одной из областей Малой Азии, уже много лет входившей в состав Римской империи), кажется, в городе Гиераполе. Известно, что его мать была рабыней. Соответственно, и сам Эпиктет был рабом. При неизвестных нам обстоятельствах он оказался в Риме, в составе имущества Эпафродита, одного из вольноотпущенников и секретарей императора Нерона. По некоторым свидетельствам, Эпиктет на всю жизнь остался хромым, после того как Эпафродит или в припадке гнева или в виде наказания сломал ему ногу. Известно, что, еще, будучи рабом, Эпиктет познакомился с самым известным в то время в Риме философом-стоиком Музонием Руфом и стал его учеником. Несомненно, что Музоний оказал огромное влияние на формирование мировоззрения своего молодого ученика, что с бесспорностью следует из контекста всех высказываний Эпиктета о нем, а также сравнения произведений Эпиктета с теми, к сожалению, немногими фрагментами трудов Музония Руфа, которые дошли по нас. Но вряд ли справедливо мнение тех исследователей, кто полностью отвергает творческое начало в трудах Эпиктета и считает его только эпигоном, рабски повторяющим то, что он получил от своего учителя.

Мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах Эпиктет получил свободу. Однако нам известно, что к 92 году он был уже достаточно заметной фигурой среди римских философов, ибо он, как и другие философы, по указу императора Домициана, был изгнан в этом году из Рима (хотя, возможно, событие - имело место в 89 году по Р. X.). Эпиктет переселился в город Никополь (в Эпире), где открыл свою философскую школу. Из Никополя он совершил путешествие в Олимпию и Афины. Видимо, при императоре Траяне ему было разрешено вернуться в Рим, где он скоро приобрел большую популярность. Многие приходившие послушать его беседы принадлежали к самым высшим слоям римского общества. Среди них был и Флавий Арриан (известный автор биографии Александра Македонскою, тогда сенатор, позднее - консул), ставший горячим поклонником философа. В отличие от многих других учителей мудрости, Эпиктет и в жизни следовал принципам того учения, которое он проповедовал. Несмотря на пришедшую к нему славу и покровительство императора, он оставался, столь же скромен в быту, как и в годы безвестности. Строгость его моральных правил и верность принципам благородной бедности вызывали к нему глубокое уважение не только у современников, но и у последующих поколений. Даже ранние христианские авторы, в общем, достаточно суровые в оценках своих языческих предшественников, выделяли Эпиктета среди общей массы философов. Умер он в глубокой старости, видимо, в 20-х годах II века. Он был современником Тацита и Плутарха. «Палатинская Антология» сохранила нам его эпитафию: «Раб Эпиктет, хромой и бедный, как Ир, друг бессмертных».

Эпиктет не относится к числу философов-эрудитов. Судя по цитатам в его беседах, он знал поэмы Гомера, кое-что из трудов Платона и Ксенофонта, некоторые трагедии. Высказывалось предположение, что основную часть своих знаний он почерпнул не из оригинальных работ, а из того пересказа их, который нашел в произведениях Хрисиппа, которого он действительно много читал и изучал. Что Эпиктет по-настоящему знал хорошо - это произведения философов позднего времени. Не отличался он и особой любовью к памятникам изобразительного искусства. Кажется, на него сильное впечатление произвели хрисоэлефантинные статуи Афины (в Афинах) и Зевса (в Олимпии), но Акрополь удостоился в одной из его «Бесед» не очень лестной оценки.

Фрагмент из книги Эпиктета «В чем наше благо?»

II
ГДЕ НАДО ИСКАТЬ БЛАГО?

Нет такого крепкого и здорового тела, которое никогда не болело бы; нет таких богатств, которые не пропадали бы; нет такой высокой власти, под которую не подкапывались бы. Все это тленно и скоропреходяще, и человек, положивший жизнь свою во всем этом, всегда будет беспокоиться, бояться, огорчаться и страдать. Он никогда не достигнет того, чего желает, и впадет в то самое, чего хочет избегнуть.

Одна только душа человеческая безопаснее всякой неприступной крепости. Почему же мы всячески стараемся ослабить эту нашу единственную твердыню? Почему занимаемся такими вещами, которые не могут доставить нам душевной радости, а не заботимся о том, что одно только и может дать покой нашей душе? Мы все забываем, что если совесть наша чиста, то никто не может нам повредить и что только от нашего неразумия и желания обладать внешними пустяками происходят всякие ссоры и вражды.

Многие говорят, что человеку должно искать свое благо и избегать для себя зла и что поэтому он должен считать своим врагом и противником всякого, кто отнимает у него его благо и причиняет ему зло, хотя бы то был родной отец его, брат или сын.

Но так ли это? Искать свое благо и избегать зла, в самом деле, следует. Но неужели благо и зло для меня может заключаться в том, что зависит от других людей? Многие, правда, жалуются на то, что кто-нибудь другой лишает их блага и подвергает злу. Но если бы они были правы, то это значило бы, что человек сам по себе не может достичь своего блага. Благо, следовательно, недостижимо. Как же может называться благом то, чего нельзя достигнуть?

Нет, друзья! Единственное наше благо и зло - в нас самих, в нашей собственной душе. Для каждого из нас благо в том, чтобы жить разумно, а зло в том, чтобы не жить разумно. Если мы будем это твердо помнить, то ни с кем никогда не станем ссориться и враждовать, потому что глупо ссориться из-за того, что не касается до нашего блага, и - с людьми, заблуждающимися и, стало быть, несчастными.

Сократ понимал это. Злоба жены и неблагодарность сына не заставляли его плакаться на судьбу: жена выливала ему на голову помои и топтала ногами его пирог, а он говорил: «Это меня не касается. То, что мое - мою душу, - никто на свете не может отнять у меня. В этом бессильна и толпа людей против одного человека, и самый сильный против самого слабого. Этот дар дан Богом каждому человеку».

Так жили мудрые люди. А мы вот умеем только хорошо писать, читать да рассуждать об этом, а на самом деле не поступаем так. Про один древний народ говорили, что они - львы у себя дома, а в чужой стороне - лисицы. Про нас же можно сказать, что мы - львы на словах, а на деле - лисицы.

VI
О ТОМ, ЧТО МЫ МОЖЕМ И ЧЕГО НЕ МОЖЕМ ДЕЛАТЬ

Когда мы обучаемся грамоте, то мы учимся, как читать и писать. Но грамота не научит нас, нужно ли писать нашему другу письмо или не нужно. Точно так же и музыка учит нас петь или играть на балалайке, но она не научит нас, когда можно петь и своевременно ли играть на балалайке.

Какая же наша способность указывает нам, что следует делать и чего не следует?

Способность эта называется разумом. Один только разум указывает нам, что следует делать и чего не следует. Разумом человек судит обо всем. Человек понимает разумом, какое дело чего стоит, следует ли им заняться, когда следует и как следует.

Наделив нас разумом. Бог дал нам в распоряжение то, что нам нужнее всего и с чем мы можем справиться. Он не дал нам в распоряжение того, с чем мы справиться не в состоянии. И благодарение Богу, что Он так сделал!

В самом деле, мы живем на земле связанные с нашим немощным, слабым телом и окруженные такими же несовершенными людьми, как и мы сами. Разве при этом мы сумели бы справиться со всем тем, чего Бог нам не предоставил?

Создав меня таким, каков я есть. Бог как бы сказал мне так:

«Эпиктет! Я мог бы даровать гораздо больше твоему ничтожному телу и твоей маленькой судьбе. Но не упрекай Меня в том, что Я этого не сделал. Не забывай, что тело твое - не твое. Оно - не что иное, как горсточка земли, искусно выделанная.

Я хотел даровать тебе полной свободы делать все, что тебе вздумается, но Я вселил в тебя божественную частицу Себя Самого. Я даровал тебе способность стремиться к добру и избегать зла; Я вселил в тебя свободное разумение. Если ты будешь прикладывать свой разум ко всему тому, что случается с тобою, то ничто в мире не будет служить тебе препятствием или стеснением на том пути, который Я тебе назначил; ты никогда не будешь плакаться ни на свою судьбу, ни на людей; не станешь осуждать их или подделываться к ним. Не считай, что этого мало для тебя. Неужели мало для тебя того, что ты можешь прожить всю свою жизнь разумно, спокойно и радостно? Так довольствуйся же этим!»

А между тем, вместо того, чтобы разумом освещать и направлять свою жизнь, мы наваливаем на себя множество посторонних забот. Один заботится о здоровье своего тела и дрожит при одной только мысли заболеть; другой мучает себя заботами о своем богатстве; третий волнуется об участи своих детей, о делах своего брата, об усердии своего раба. Мы добровольно взваливаем на себя все эти ненужные нам заботы, и они ложатся тяжелым камнем на нашу шею.

Ведь это совершенно все равно, как если бы человек захотел на парусном корабле переплыть через море. Он усаживается на берегу моря и ожидает попутного ветра. Проходит день за днем, а ветер дует все не тот, который ему нужен.

Господи!..- восклицает он в отчаянии.- Когда же, наконец, подует попутный для меня ветер?

Когда ему заблагорассудится, милый друг, потому что Бог не тебя назначил распорядителем погоды.

Что же мне делать в таком случае?

Подчиниться тому, что не от тебя зависит, и улучшать в себе то, что зависит только от тебя. Разумно только об этом заботиться, а все остальное принимай так, как оно происходит. Ведь все остальное происходит не так, как ты хочешь, а как то Богу угодно.

О чем же я должен думать, чтобы жить так, как ты говоришь?

Не о чем ином, как только о том, что зависит от тебя и что от тебя не зависит, что ты можешь исполнить и чего не можешь. Например, тебе необходимо умереть, но необходимо ли тебе об этом плакать? Тебя насильно тащат в тюрьму; ты не можешь этого избежать, но ты можешь не сокрушаться об этом. Тебя ссылают в изгнание; никто не может тебе помешать уехать в спокойном духе и с легким сердцем.

Расскажи мне о всех тайнах твоего друга,- скажет мне мой враг.

Нет, я тебе не скажу этого,- отвечу я,- так как в моей власти сохранить тайну моего друга.

Но я тебя закую в кандалы и отправлю на каторгу, если ты не откроешь мне его тайны!

Что это ты говоришь? Не меня ты закуешь в кандалы; ты закуешь мои ноги, мои руки, а меня, мою душу, мою волю, мой разум ты не можешь заковать, потому что никто, кроме меня, не в силах распорядиться ими.

Я тебе голову отсеку!

Да разве я когда-нибудь говорил тебе, что мою голову труднее отсечь, чем голову всякого другого человека? Вот в каких мыслях тебе следует ежедневно упражняться! Кто разобрал и понял, что именно он может сделать и чего не может, тому не помешают никогда никакие препятствия и случайности, потому что он будет желать только того, что достижимо, и избегать того, чего достигнуть не может.

Вы меня приговорили к смерти! - скажет такой человек,- Если вы хотите отрубить мне голову сейчас же, так пойдемте я готов. Если же вы казните меня часа через два-три, так я пока пообедаю, потому что я проголодался; а потом, в свое время, я и умру.

И ты спокойно пойдешь на казнь? - спросят его.

Совершенно спокойно! - ответит он.- Как подобает человеку, отдающему то, что ему не принадлежит.

VI
О МЕРЕ ДОБРА И ЗЛА

Одному человеку кажется хорошим одно, а другому - другое, как раз противоположное. Но ведь оба противоположных мнения не могут быть справедливы.

Я,- скажешь ты,- считаю справедливым свое мнение и несправедливым чужое мнение.

А почему же ты узнал, что твое мнение справедливо, а чужое несправедливо? Для этого ведь недостаточно того, что ты сам себя считаешь правым. Когда нам нужно, например, измерить какое-нибудь расстояние, то мы не полагаемся на слова того или другого человека, но измеряем расстояние верною мерою - аршином, саженью.

Если для таких простых дел есть своя верная мера, то неужели же для более важных дел жизни такой меры нет? Если бы нашлась такая мера для избежания ошибок, то мы, конечно, не стали бы делать ни одного шага без того, чтобы не справиться с нею. Такая мера раскрыла бы глаза всем тем, кто заблуждается, принимая за верное то, что им только «кажется».

Мера эта существует. Для того чтобы приобресть ее, надо, прежде всего, понять хорошенько, в чем наше истинное добро, в чем истинное зло и в чем их главные свойства.

Когда мы это выясним себе и ясно поймем, тогда у нас уже будет в руках та мера, которую мы ищем.

Мне хочется, например, узнать: добро или зло какое-нибудь плотское наслаждение? Одни люди говорят, что оно добро, другие скажут, что оно зло. Я прикладываю свою меру. Мера моя говорит мне, что истинное добро безопасно, внушает уважение и доставляет постоянное благо. Таково ли это плотское наслаждение? Нет,- оно и не безопасно для здоровья, и никому не может внушить уважения, и не доставляет постоянного блага. Следовательно, наслаждение это не есть добро.

Ты можешь проверить значение этого наслаждения еще и другою мерою: мы все знаем, что истинное добро всегда доставляет удовольствие душе нашей. Обсуди теперь, таково ли это плотское наслаждение?

Когда ты будешь отвечать на этот вопрос, то будь осторожен; потому что если ты скажешь, что плотское наслаждение может дать удовлетворение нашей душе, то ты этим только покажешь, что ты не умеешь пользоваться мерою добра и зла.

Настоящая мудрость есть не что иное, как умение выяснять и устанавливать истинную меру добра и зла; и задача всякого разумного человека состоит в том, чтобы прикладывать эту

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Так и поступай, мой Луцилий! Отвоюй себя для себя самого, береги и копи время, которое прежде у тебя отнимали или крали, которое зря проходило. Сам убедись в том, что я пишу правду: часть времени у нас отбирают силой, часть похищают, часть утекает впустую. Но позорнее всех потеря по нашей собственной небрежности. Вглядись-ка пристальней: ведь наибольшую часть жизни тратим мы на дурные дела, немалую – на безделье, и всю жизнь – не на те дела, что нужно. (2) Укажешь ли ты мне такого, кто ценил бы время, кто знал бы, чего стоит день, кто понимал бы, что умирает с каждым часом? В том-то и беда наша, что смерть мы видим впереди; а большая часть ее у нас за плечами – ведь сколько лет жизни минуло, все принадлежат смерти. Поступай же так, мой Луцилий, как ты мне пишешь: не упускай ни часу. Удержишь в руках сегодняшний день – меньше будешь зависеть от завтрашнего. Не то, пока будешь откладывать, вся жизнь и промчится. (3) Все у нас, Луцилий, чужое, одно лишь время наше. Только время, ускользающее и текучее, дала нам во владенье природа, но и его кто хочет, тот и отнимает. Смертные же глупы: получив что-нибудь ничтожное, дешевое и наверняка легко возместимое, они позволяют предъявлять себе счет; а вот те, кому уделили время, не считают себя должниками, хотя единственно времени и не возвратит даже знающий благодарность. (4) Быть может, ты спросишь, как поступаю я, если смею тебя поучать? Признаюсь чистосердечно: как расточитель, тщательный в подсчетах, я знаю, сколько растратил. Не могу сказать, что не теряю ничего, но сколько теряю, и почему, и как, скажу и назову причины моей бедности. Дело со мною обстоит так же, как с большинством тех, кто не через собственный порок дошел до нищеты; все меня прощают, никто не помогает. (5) Ну так что ж? По-моему, не беден тот, кому довольно и самого малого остатка. Но ты уж лучше береги свое достояние сейчас: ведь начать самое время! Как считали наши предки, поздно быть бережливым, когда осталось на донышке. Да к тому же остается там не только мало, но и самое скверное. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) И то, что ты мне писал, и то, что я слышал, внушает мне на твой счет немалую надежду. Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь такие метания – признак больной души. Я думаю, первое доказательство спокойствия духа – способность жить оседло и оставаться самим собою. (2) Но взгляни: разве чтенье множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоседливости? Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде – тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и с тем, кто ни с одним из великих умов не освоится, а пробегает все второпях и наспех. (3) Не приносит пользы и ничего не дает телу пища, если ее извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть все, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь – и довольно. (4) «Но, – скажешь ты, – иногда мне хочется развернуть эту книгу, иногда другую». – Отведывать от множества блюд – признак пресыщенности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. Потому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отвлечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня. (5) Я и сам так делаю: из многого прочитанного что-нибудь одно запоминаю. Сегодня вот на что натолкнулся я у Эпикура (ведь я частенько перехожу в чужой стан, не как перебежчик, а как лазутчик): (6) «Веселая бедность, – говорит он, – вещь честная». Но какая же это бедность, если она веселая? Беден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто хочет иметь больше. Разве ему важно, сколько у него в ларях и в закромах, сколько он пасет и сколько получает и сотню, если он зарится на чужое и считает не приобретенное, а то, что надобно еще приобрести? Ты спросишь, каков предел богатства? Низший – иметь необходимое, высший – иметь столько, сколько с тебя довольно. Будь здоров.

Письмо III

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Ты пишешь, что письма для передачи мне отдал другу, а потом предупреждаешь, чтобы не всем, тебя касающимся, я с ним делился, потому что и сам ты не имеешь обыкновения делать так. Выходит, в одном письме ты и признаешь, и не признаешь его своим другом. Ладно еще, если ты употребил это слово как расхожее и назвал его «другом» так же, как всех соискателей на выборах мы называем «доблестными мужами», или как встречного, если не можем припомнить его имени, приветствуем обращением «господин». (2) Но если ты кого-нибудь считаешь другом и при этом не веришь ему, как самому себе, значит, ты заблуждаешься и не ведаешь, что есть истинная дружба. Во всем старайся разобраться вместе с другом, но прежде разберись в нем самом. Подружившись, доверяй, суди же до того, как подружился. Кто вопреки наставлению Феофраста «судит, полюбив, вместо того, чтобы любить, составив суждение» , те путают, что должно делать раньше, что позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но решившись, принимай друга всей душой и говори с ним так же смело, как с собою самим. (3) Живи так, чтобы и себе самому не приводилось признаваться в чем-нибудь, чего нельзя доверить даже врагу. Но раз есть вещи, которые принято держать в тайне, делись лишь с другом всеми заботами, всеми мыслями. Будешь считать его верным – верным и сделаешь. Нередко учат обману тем, что обмана боятся, и подозрениями дают право быть вероломным. Почему не могу я произнести те или иные слова в присутствии друга? Почему мне не думать, что в его присутствии я все равно что наедине с собой? (4) Одни первому встречному рассказывают о том, что можно поведать только другу, и всякому, лишь бы он слушал, выкладывают все, что у них накипело. Другим боязно, чтобы и самые близкие что-нибудь о них знали; эти, если бы могли, сами себе не доверяли бы, потому они и держат все про себя. Делать не следует ни так, ни этак: ведь порок – и верить всем, и никому не верить, только, я сказал бы, первый порок благороднее, второй – безопаснее. (5) Точно так же порицанья заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, и привычка считать каждое движение тягостным – признак не безмятежности, но изнеженности и распущенности. (6) Поэтому удержи в душе слова, которые вычитал я у Помпония : «Некоторые до того забились во тьму, что неясно видят все освещенное». Все должно сочетаться: и любителю покоя нужно действовать, и деятельному – побыть в покое. Спроси совета у природы: она скажет тебе, что создала и день и ночь. Будь здоров.

Сенека приветствует Луцилия!

(1) Упорно продолжай то, что начал, и поспеши сколько можешь, чтобы подольше наслаждаться совершенством и спокойствием твоей души. Есть наслаждение и в том, чтобы совершенствовать ее, чтобы стремиться к спокойствию; но совсем иное наслаждение ты испытаешь, созерцая дух, свободный от порчи и безупречный. (2) Ты, верно, помнишь, какую радость испытал ты, когда, сняв претексту , надел на себя мужскую тогу и был выведен на форум? Еще большая радость ждет тебя, когда ты избавишься от ребяческого нрава и философия запишет тебя в число мужей. Ведь и до сей поры остается при нас уже не ребяческий возраст, но, что гораздо опаснее, ребячливость. И это – тем хуже, что нас чтут как стариков, хотя в нас живут пороки мальчишек, и не только мальчишек, но и младенцев; ведь младенцы боятся вещей пустяшных, мальчишки – мнимых, а мы – и того и другого. (3) Сделай шаг вперед – и ты поймешь, что многое не так страшно как раз потому, что больше всего пугает. Никакое зло не велико, если оно последнее. Пришла к тебе смерть? Она была бы страшна, если бы могла оставаться с тобою, она же или не явится, или скоро будет позади, никак не иначе. – (4) «Нелегко, – скажешь ты, – добиться, чтобы дух презрел жизнь». – Но разве ты не видишь, по каким ничтожным причинам от нее с презреньем отказываются? Один повесился перед дверью любовницы, другой бросился с крыши, чтобы не слышать больше, как бушует хозяин, третий, пустившись в бега, вонзил себе клинок в живот, только чтобы его не вернули. Так неужели, по-твоему, добродетели не под силу то, что делает чрезмерный страх? Спокойная жизнь – не для тех, кто слишком много думает о ее продлении, кто за великое благо считает пережить множество консульств . (5) Каждый день размышляй об этом, чтобы ты мог равнодушно расстаться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком – за колючие кусты и острые камни. Большинство так и мечется между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и умереть не умеют. (6) Сделай же свою жизнь приятной, оставив всякую тревогу о ней. Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов его утратить, и всего безболезненней утратить то, о чем невозможно жалеть, утратив. Поэтому укрепляй мужеством и закаляй свой дух против того, что может произойти даже с самыми могущественными. (7) Смертный приговор Помпею вынесли мальчишка и скопец, Крассу – жестокий и наглый парфянин . Гай Цезарь приказал Лепиду подставить шею под меч трибуна Декстра – и сам подставил ее под удар Хереи. Никто не был так высоко вознесен фортуной, чтобы угрозы ее были меньше ее попустительства. Не верь затишью: в один миг море взволнуется и поглотит только что резвившиеся корабли. (8) Подумай о том, что и разбойник и враг могут приставить тебе меч к горлу. Но пусть не грозит тебе высокая власть – любой раб волен распоряжаться твоей жизнью и смертью. Я скажу так: кто презирает собственную жизнь, тот стал хозяином твоей. Вспомни пример тех, кто погиб от домашних козней, извещенный или силой, или хитростью, – и ты поймешь, что гнев рабов погубил не меньше людей, чем царский гнев. Так какое тебе дело до могущества того, кого ты боишься, если то, чего ты боишься, может сделать всякий? (9) Вот ты попал в руки врага, и он приказал вести тебя на смерть. Но ведь и так идешь ты к той же цели! Зачем же ты обманываешь себя самого, будто лишь сейчас постиг то, что всегда с тобой происходило? Говорю тебе: с часа твоего рождения идешь ты к смерти. Об этом должны мы думать и помнить постоянно, если хотим безмятежно дожидаться последнего часа, страх перед которым лишает нас покоя во все остальные часы. (10) А чтобы мог я закончить письмо, узнай, что приглянулось мне сегодня (и это сорвано в чужих садах) : «Бедность, сообразная закону природы, – большое богатство» . Знаешь ты, какие границы ставит нам этот закон природы? Не терпеть ни жажды, ни голода, ни холода. А чтобы прогнать голод и жажду, тебе нет нужды обивать надменные пороги, терпеть хмурую спесь или оскорбительную приветливость, нет нужды пытать счастье в море или идти следом за войском. То, чего требует природа, доступно и достижимо, потеем мы лишь ради избытка. (11) Ради него изнашиваем мы тогу, ради него старимся в палатках лагеря, ради него заносит нас на чужие берега. А то, чего с нас довольно, у нас под рукой. Кому и в бедности хорошо, тот богат. Будь здоров.